Старый курд, опустившись на колени, молился среди потока автомашин. Там, где его застал час молитвы. Он смотрел в сторону предполагаемой Мекки и был отрешен от всего земного.
- «Счастливый, - подумал Ферапонтов, поглядывая нетерпеливо на часы. - У него есть хотя бы Мекка со священной Каабой. А что есть у него, Ферапонтова?» Он давно не молился и не верил ни каким богам.
- Вас не раздражает этот курд?- спросил Ферапонтов водителя такси. - Ведь он мешает движению. Вот и мы стоим.
- У мусульман такая вера. Где застал час молитвы, там и молятся. Почему меня это должно раздражать? Надо уважать чужие обычаи.
«Вот она европейская толерантность, - подумал Ферапонтов. — Может быть, потому они умеют более разумно решать свои проблемы, нежели мы, русские».
Спокойный ответ таксиста, пожилого рыжего здоровяка немца, как-то снял напряжение с души Ферапонтова, у которого с самого начала этот день не задался.
Утром за ним опоздала редакционная машина, на который он должен был ехать в аэропорт. Он, уже весь издерганный ожиданием, решил добираться в Шереметьево на такси. И выходил из подъезда, когда оператор, высокая, стройная, с летящими золотыми волосами дивчина, выпрыгнула кузнечиком из машины и невинным голосом прощебетала: «Ерофей Георгиевич, извините, я, кажется, немного опоздала».
- Какой черт немного! — не смог сдержать раздражение Ферапонтов. - Мы можем опоздать на самолет.

Но они, как оказалось, напрасно спешили. Во Франкфурте-на-Майне, куда они должны были лететь, шел ливень и вылет задерживался на три часа. Ферапонтов подумал, что это начала работать теория малых величин. И от этой командировки в Германию не стоило ждать ничего хорошего. Нет, дело не в редакционном заданий. С ним как раз проблем не будет. Всемирную книжную ярмарку они успеют снять в любом случае. Хотя, конечно, хотелось успеть на открытие. Теперь на этом можно было бы поставить крест. А тут еще при выходе из огромного здания аэропорта, скучного и рационального до зевоты, на стоянку такси обнаружилось, что вместо желтых машин с шашечками площадь была забита забастовщиками. И Ферапонтову с тяжелым кофром - не мог же он позволить девушке нести тяжелую камеру и кассеты! - пришлось обходить здание аэропорта, а оно было длиной будь здоров, ведь аэропорт во Франкфурте крупнейший в мире, и когда они, наконец, добрались до подземного, огромного, как стадион, гаража, силы Ферапонтова были уже на пределе. И он с огромным облегчением рухнул на кожаное сиденье такси. Его рубашка взмокла, и предательские струйки пота текли по лицу, напоминая, что ему уже не 25 и даже не сорок. А все 50 с гаком. Хотя было самое начало июня, во Франкфурте было жарко. После дождя парило, и он не мог дождаться, когда они приедут в гостиницу, и он сможет принять душ и сменить рубашку.

А потом была суета, гам, мелькание тысяч книжных корешков и обложек, фуршет на всемирной выставке, где книги из России утонули в море западных изданий. Все это Ферапонтову было не в новинку. Единственное, что его порадовало, так это возникшее стойкое ощущение, что если столько самых разнообразных книг: от справочников до мемуаров философских трудов и художественной литературы издается, - значит, культура чтения в мире еще не утратилась. И это было главное. Отсняв сюжет и перегнав его с Франкфуртского телевидения в Москву, Ферапонтов получил разрешение задержаться на несколько дней, чтобы съездить в Баден-Баден, где когда-то проигрался в пух и прах в казино Достоевский, ему хотелось почувствовать атмосферу знаменитого курорта, а главное, казино, в котором, как он слышал, ничего не изменилось за полтора века. Сказал об этом завотделом, и тот сразу вцепился в идею и предложил снять об этом сюжет. Тем более в Бадене была русская колония, православная церковь. То есть намечался нетривиальный сюжет. Это не входило в планы Ферапонтова. Но он был вынужден согласиться. Оператор Ася, услышав о причине задержки Ферапонтова и о том, что еще тот собирается в Париж, стала просить его взять ее с собой.
Кто знает, выпадет ли еще случай! И когда он сказал ей, что предпочел бы поехать один, как она неистово бросилась к нему, повисла со всей непосредственностью молодости на его шее и, прожигая его своими огромными оленьими глазами, вымаливала скороговоркой: « Ну миленький, ну добренький Ерофей Георгиевич, возьмите меня с собой в Париж! Ну пожалуйста!». Ферапонтов отбивался как мог. Ему не нужны были в Париже лишние спутники. Его миссия туда была слишком деликатна, и он не хотел, чтобы о ней кто-то узнал.
Лет пять назад, когда в стране началась либерализация, в Москву прилетел из Лондона князь Куракин. Ферапонтов брал у него интервью. А потом задал вопрос о родственниках. Этот, узнав, что Ферапонтов — из славного казачьего рода, встал с кресла и низко поклонился ему, сказав, что границы России, перефразируя Толстого, лежат на седле таких казаков, как Ферапонтовы. А потом сказал, что, кажется, один из его родственников живет во Франкфурте-на-Майне, а другой в Америке.
И потому узнав, что во Франкфурте будет очередная Всемирная книжная выставка, Ферапонтов сделал все, чтобы туда послали именно его.
За месяц до прилета во Франкфурт он связался с Гюнтером Фишером, своим давним знакомым журналистом, чтобы тот поискал во Франкфурте или в других городах Германии или мира через Красный Крест его двоюродных дедов. Все, что он знал о них, так это то, что они в ноябре двадцатого года из Крыма эвакуировались в Турцию. Какова была их дальнейшая судьба, ни Ферапонтов, ни его родственники не ведали.
Да и не такое было время, чтобы можно было узнавать. Всякий раз, заполняя анкету при командировке за границу, Ферапонтов, доходя до графы «есть ли родственники за границей» всякий раз указывал, что нет, испытывая муки совести. А может быть, в самом деле, давно нет. Такой вал огня прокатился по двадцатому веку, столько воин, столько человеческих трагедий, кто мог дать гарантию, что кто-нибудь из них жив! Да и по молодости лет Ферапонтов не особенно задумывался об истории семьи. Сегодняшний день, сегодняшняя жизнь ему были гораздо интереснее. Казачье прошлое матери, ее сестер, братьев, родителей, родственников жило где-то в подсознании, в подгорке. И он никогда или точнее почти никогда не давал воспоминаниям выплеснуться наружу. Еще мальчишкой он помнит, как они снимали квартиры, и мать однажды горестно заметила, что в старинной казачьей станице Червленной, некоронованной столице гребенского казачества, стоит их каменный дом. Самый большой в станице. «Почему же мы там не живем?» - спросил Ферапонтов. И помнил до сих пор усмешку матери. «В нашем доме теперь правление колхоза. Нас выгнали из него».
Через много лет, работая на телевидении, Ферапонтов приехал на Терек в Червленную, где его предки жили 400 лет. Побывал в правлении колхоза в родном доме. Неухоженном, грязном, заплеванном, с окурками на полу, мутными, давно немытыми окнами. И честно пытался вызвать в себе какие-то чувства. Ведь здесь родилась его мать, жили его предки. Но сердце оставалось спокойным. Словно это был не его дом, колыбель его рода. Гораздо позже он стал ощущать подспудные толчки: кто он и что он? Но было поздно. Кто мог порассказать о старине, ушли из жизни. И чем старше Ферапонтов становился, тем чаще, все отчетливее в нем звучала казачья струна: кто ты есть в этом мире. Пыль на ветру или нечто большее, кровно связанное с далеким прошлым, и что ты часть этого прошлого. И только в такой связи ты что-то значишь в этом протекающем сквозь пальцы, ускользающем мире.
«Ну так что, Ерофей Георгиевич? - зазывно заглядывая ему в глаза, настойчиво спрашивала операторша. - Ну, честное слово, ради поездки в Париж я согласна на все». Ферапонтов чувствовал, как в его грудь упираются ее тугие шары груди, а ноги плотно прилепились к его ногам. Ну это его совершенно не трогало. Его сейчас заботило совершенно другое. Гюнтер, когда Ферапонтов прилетел во Франкфурт и позвонил ему, сообщил, что один из его двоюродных дедов Илларион Ферапонтов был расстрелян в Инце, австрийском городке, советским СМЕРШем в победном сорок пятом, когда американцы и англичане, предательски нарушив соглашение о невыдаче казаков, поставили их всех тем самым к стенке...
А другой двоюродный дед, Тимофей Ферапонтов, смог спастись. Сейчас доживает свой век в Париже.

Если тебе интересно, могу сказать, что он окончил Владикавказское военное училище. Был начальником караула царицы Александры Федоровны. В восемнадцатом году оборонял Царицын. Получил звание полковника. И в этом звании эмигрировал с армией Врангеля в Турцию. Потом были Сербия, Франция. В феврале 45-го года Тимофей Ферапонтов возглавил русский экспедиционный корпус.
«Зачем это было ему нужно, когда война была уже проиграна?» - спросил Ферапонтов. Словно Гюнтер мог дать ему ответ. Но тот неожиданно спокойно сказал: «Я тоже об этом думал. И знаешь, к какому выводу я пришел? Твой двоюродный дед прекрасно знал, что война проиграна. Но ему важно было показать, что он был и остается верным присяге государя, стране, которая уже не существует. И в этом плане, я думаю, он был последователен и заслуживает уважения».
- «Может быть, ты недалек от истины, - сказал Ферапонтов. И весь остаток дня думал о деде, судьбе его и таких казаков, как он, волею судьбы заброшенных на чужбину и оставшихся верными той стране, в которой родились. Почему же мы другие? - мучительно думал Ферапонтов. И страна, которую пытались выстроить 70 лет, вдруг рухнула в одночасье, как карточный домик. И никто не выступил в ее защиту! Это больше всего сводило Ферапонтова с ума. Как же так могло случиться? И не находил ответа. И в то же время там, на Западе, жила другая Россия, точнее носители и духовного прошлого: ученые, поэты, писатели, рядовые и генералы, не утратившие ни грана из того, что унесли с собой.
Выброшенные из своей страны, они сохранили то, что мы легко утратили. А в результате случилось то, что случилось. Еще в девятнадцатом веке один видный английский консерватор сказал так: если общество на две трети наследует традиции прошлого, оно выстоит, будет жизнеспособным; если будет все строить заново, отказавшись от опыта предыдущих поколений, неизбежно потерпит фиаско.
А потом он прочитал мнение другого, на этот раз социолога, который пришел к выводу, что новые идеи осваиваются двумя поколениями. И принимаются ими окончательно или отвергаются. Историки принимают жизнь одного поколения за 30 лет. И приводят пример Древнего Египта, когда режим фараона Эхнатона, который ввел новую религию, просуществовал 70 лет. Цепь времен сомкнулась. Она лишний раз показала, что человек в своей основе не меняется.
- Ерофей Георгиевич, вы где? - тормошила Ферапонтова Ася.
- В Древнем Египте.
- Чудак вы! Никогда не знаешь, чего от вас ждать, - сказала Ася. - Вы можете быть где угодно, но я от вас так просто не отстану. И поеду с вами в Париж. Так и знайте.
- Ладно, посмотрим, - не желая продолжать разговор, сказал Ферапонтов. А сам мыслями был уже в Париже. Он думал, каково было казакам оторваться навсегда от родного берега, порвать со всем дорогим и близким, во что они выросли кровью. И сердцем. И начинать новую жизнь на чужбине, где все не свое, иное, чего не хочет воспринимать душа.
И весь оставшийся день, и следующий, когда они на нанятой машине ехали до Баден-Бадена, что в 160 километрах от Франкфурта, в горах Шварцвальда, он думал о предстоящей возможной встрече с престарелым дедом, пережившим время, и чем ближе был этот момент, тем больше он казался ему сложным и почти невозможным. В первый момент, когда Гюнтер ему сообщил адрес деда, ему казалось, что встреча будет простой и легкой. А потом, когда он стал думать, какая пропасть лет, событий лежит между ними, стал все больше впадать в панику. И был близок к тому, чтобы отказаться от поездки в Париж и встречи.
Если бы он знал, что дед в Париже, еще в первый приезд в столицу Франции Ферапонтова в 1970 году, все было бы действительно проще. А что теперь он может сказать глубокому старику? И что он ждет от этой встречи? Он спрашивал себя и не находил ответа.
Баден-Баден был маленький зеленый городок с большими пестрыми форелями в речке, протекающей через центр Бадена. Ферапонтов подумал, что доведись такой речки быть в Москве, там форели не стало бы через час. Что мы, русские, научились делать хорошо, так это уничтожать подчистую среду обитания. И уничтожать друг друга. Он опять некстати вспомнил старого курда, молящегося в гараже аэропорта во Франкфурте, терпимость немцев к чужой вере и обычаям и подумал, что, может быть, эта терпимость и позволила европейцам достичь тех благ, которыми они так умело пользуются. А мы, русские, все воюем друг с другом, и все никак не помиримся с тем, что произошло в октябре семнадцатого, и с упорством маньяков разрушаем великую страну, которую наши предки по крохе, потом и кровью собирали тысячу лет. Увы, история ничему нас так и не научила. И мы готовы снова с топором идти друг на друга. И мы все делимся на красных и белых. Хотя страны ни царской, ни советской уже нет.
И что мы делим и никак не можем разделить? За этими мучительными мыслями Баден с его купальнями и целебными водами и казино старинное и добротное, с кожаными креслами, с медными тяжелыми канделябрами, и дубовый паркет, которые должны утверждать незыблемость казино, его вечную принадлежность к этому всемирно известному курорту, промелькнуло где-то по краешку сознания Ферапонтова. Россия - одно большое казино, где выиграть хотят все, а выигрывают единицы, становятся миллиардерами и потом сорят миллионами долларов за границей, шокируя иностранцев своим неправедно нажитым богатством.

Потом они вечером с Асей на скоростном трамвае приехали в город Карлсруэ и поездом Мюнхен - Париж в первом часу ночи по среднеевропейскому времени отправились во Францию.
Спальный вагон был пуст. И Ася с Ферапонтовым оказались одни в купе. Видя, как он изводит тебя, Ася не выдержала и сказала: «Трофей Георгиевич, ну вы что так мучаете себя? Ну, в конце концов, откажитесь от встречи! Вас же никто не неволит. На вас невозможно смотреть». Ферапонтов стиснул зубы и молчал.
Что она, девчонка, могла понять в той исторической круговерти, в которой оказались его казачий старинный род и вся страна. Сколько за всю жизнь он встречал людей с искалеченными судьбами, но до поры до времени не сцеплял их воедино. А когда сцепил, ему стало страшно и больно. И думая об этих несчастных, он пришел к выводу, что революции - сомнительное благо. Только эволюционным путем можно добиться чего-то путного. Ведь насильно мил не будешь. Не зря говорят в народе.
- Я так больше не могу на вас смотреть, - сказала Ася и стала раздеваться. Ферапонтов краешком глаза увидел, как она сдернула с себя легкую прозрачную кофточку, узкие джинсы и, поколебавшись, сняла лифчик и во всеоружии своего юного обаяния подошла к Ферапонтову в одних трусиках. И не дав ему опомниться, легла рядом с ним.
- Слышите, прекратите, - сказала она решительно. - Вы доведете себя до инфаркта, — и несмело погладила его теплой ладонью по щеке. Зачем вы так? Ведь уже ничего не изменить. Ничего. Нельзя себя так мучить.
- Я ничего не могу с собой поделать, - сказал Ферапонтов. Наверное, это выше меня. Это гены. Меня, моих детей лишили прошлого. Мы не смели десятилетиями говорить, что мы казаки. Скорее всего, я никогда не поступил бы в институт, не работал бы на телевидении и был невыездным за границу.
- Бедненький-бедненький, - сказала Ася. — От бремени прошлого освободиться невозможно. Примите его как должно, неизбежное. И вам станет легче.

- Легко сказать, - обронил Ферапонтов, чувствуя, что в его тело медленно, но необратимо входит легкое, как яд, девичье дыхание и тугие конусы ее грудей, похожие своим совершенством на Фудзи заставляют учащенней биться сердце. - Зачем тебе это нужно? - спросил он.
- Это нужно сегодня вам. Иначе вы не доживете до завтра.
Она положила руку Ферапонтова на свою Фудзияму. И он, как нерасчетливо глубоко нырнувший пловец, медленно, на пределе последних сил, приближается к поверхности, чтобы жадно глотнуть глоток воздуха, стал выныривать из потока прошлого и погружаться в обжигающий, дразнящий поток горячего, нежного девичьего тела. И она подалась навстречу ему, открываясь вся, как открываются врата рая.
Потом он долго стоял в коридоре, курил и бездумно смотрел как за окнами вагона летит спящая Франции, равнодушная к его заботам и тревогам. Каждый сам должен пройти свой путь до конца. И никто ему в этом не поможет. Как никогда отчетливо понял Ферапонтов.
Два раза мимо него прошел проводник. «Не спится?» Ферапонтов неопределенно махнул рукой. Бригада проводников была немецкой. Ферапонтов садился в поезд в немецком швабском городе Карлсруэ, и тот принял его за своего. «Хотите закурить?» - предложил он сигарету проводнику. Тот улыбнулся и отказался. «Я уже три года как бросил. И вам советую».— Я, я» - поспешно подтвердил Ферапонтов, и они расстались, вполне довольные друг другом. Черт, если бы так всю жизнь. Насколько бы было приятнее жить, автоматически подумал Ферапонтов.

Из купе выглянула Ася. Она была совершенно свежей и готовой к бою. «А ну-ка, марш в постель» - сказала она с нарочитой строгостью. Вы должны хорошенько выспаться. Насколько я знаю, завтра, точнее уже сегодня, - она взглянула на часы, - у вас будет нелегкий день».
Удивительно, как женщины быстро научаются командовать нами, мужчинами, подумал Ферапонтов, но покорно подчинился и вернулся в купе. Ася прижалась к нему своим долгим девичьим, теплым и нежным телом, уже ждущим новых ласк, и он обнял ее и осторожно поцеловал в голову, но мысли его сейчас были далеко. Был он далек и потом, когда она, совершенно не стесняясь, всем своим юным жарким телом с темным мыском под животом, как бы говоря, вот она какая красивая, а ты, дурак, неизвестно о чем думаешь и теряешь время, вместо того, чтобы пользоваться случаем и просто любить, устроилась на краешке постели. Что может быть лучше любви, двух горячих тел, слитых в одно? И уже овладев ею и отзываясь физически на малейшее ее нетерпеливое движение, за которым стояли желание и страсть, душой он был далеко от этой постели, юной москвички ее прелестей. И он ничего не мог с собой поделать.
В Париж поезд пришел в семь утра. Ферапонтов так больше заснуть и не смог. Ася же, сжавшись в комочек после горячих ласк, мгновенно и безмятежно уснула. А он снова маялся в коридоре и не находил себе места. И уже клял себя за легкомыслие, с которым ринулся в эту авантюру с поездкой. Что он скажет своему родственнику? Нужно ли вообще говорить, звонить, врываться в его мир? С равным успехом он мог бы прилететь к марсианам и сказать: «Здравствуйте, я ваша тетя!».
На вокзале он долго и тщетно пытался выяснить, как им проехать в самый центр, к собору Парижской Богоматери, с которого Ася хотела начать приобщение к великому городу. В самом деле, не мог же он ринулся к своему деду чуть свет? Хотя он пытался уже на вокзале расстаться с Асей, договорившись встретиться здесь же за полчаса до поезда на Франкфурт. Билеты на самолет в Москву у них были из Франкфурта. Они только поменяли билеты на сутки позже. Конечно, можно было бы попытаться улететь из Парижа, но это был риск. А он рисковать не хотел. Он хотел ехать в Париж по-прежнему один. Ася решительно возразила против его плана: «Ничего у вас не выйдет. Вы от меня не избавитесь. Я знаю вас. Вы так и не решитесь один отправиться к своему престарелому родственнику. И потом, сейчас слишком рано, чтобы наносить визиты. А потому везите меня в центр, в Собор Парижской Богоматери. Позже решим, что делать дальше». И он подчинился. Что ему оставалось делать?
В вагоне поезда метро, а затем и в соборе в такой ранний час было пусто. И пока Ася охала от встречи с собором, он купил свечку и поставил у лика Богоматери, которая, как ему показалось, пытливо всматривалась в него с вопросом, что он здесь, в Париже, делает. В Москве он бы легко и четко ответил, но здесь он терялся и не находил ответа. В самом деле, какое право он имел бесцеремонно вторгаться в чужую жизнь?
Выйдя из собора, он отправился к берегу Сены и молча, смотрел на быструю воду, на зарю, которая уже окрасила крыши домов, и думал о том, что Париж прекрасен в любое время. Ася быстрой летящей походкой подошла к нему, наверное, через полчаса и выдохнула: «Я хочу есть. Да, это проза. А Париж - поэзия. Тем не менее, это так. У нас на этот волшебный город есть огромный, бесконечный день. И я очень рада этому и тому, что вы привезли меня сюда. А сейчас я требую одного: видите меня в ближайшее кафе выпить чашечку кофе и съесть рогалик. Тогда я буду готова к завоеванию Парижа».

«С вашими данными это легко сделать, - улыбнувшись, сказал Ферапонтов. «Ну вот вы улыбаетесь, значит, все в порядке?» - она действительно беспокоилась за него. Хотя кто он, собственно, был для нее? Их свела командировка и работа и также разведет. И, встречаясь иногда в длиннющих коридорах центрального телевидения, в монтажных, в редакционных кабинетах, они на ходу будут обмениваться ничего не значащими словами, словно между ними никогда ничего не было. А что, собственно, было? Так, прихоть взбалмошной девчонки, которая подарила ему на ночь свое жаркое, жадное до ласк тело. Ну разве этого мало? Укорил он себя. И может, он все-таки поступил правильно, что уступил ее просьбе и взял с собой в Париж. Что бы он делал сейчас один? Она была сейчас его зеркальным отражением. И уже одно это было хорошо.

«Ладно, - сказал он неожиданно легко, пытаясь подстроить по Аино настроение. – Дед подождет. Пошли в кафе».

Они забрели в первое попавшееся крохотное заведение с несколькими столиками. Пить кофе он не стал и с удовольствием смотрел, как Ася ела рогалики с маслом и вареньем, запивая обжигающим кофе. Было только начало девятого. И они, расплатившись за завтрак, неспешно пошли по набережной, мимо еще закрытых знаменитых книжных развалов. Книги мирно спали в своих картонках за плотными железными дверями. И правильно делали. Ася беспрестанно крутила головой, сожалела, что они сдали видеокамеру и весь свой багаж в камеру хранения в аэропорту во Франкфурте. Ферапонтов тщетно пытался ее утешить тем, что видеофильмы о Париже и наборы фотооткрыток о Париже можно было сколько угодно приобрести в любом киоске. Но Асе хотелось самой запечатлеть Париж таким, каким увидела его она, и никто другой. И Ферапонтов понимал ее. Когда он ехал сюда, он опасался, что во второй раз Париж его разочарует, и рад был убедиться, что опасения были совершенно напрасны. Париж не в каком возрасте и сколько бы его не видел, не надоест. И каждый раз будет покорять вас снова и снова.

А потому Ферапонтов решил больше не мучить себя. Какой прок? А отдаться на день Парижу, он того стоил. Ася обрадовалась перемене его настроения. И ее можно было понять. Оказаться в Париже - и чтобы кто-то портил тебе настроение! Так не годится. И они решили, чтобы вполне насладиться утром набережной, видами дворцов, идти до Эйфелевой башни пешком. Потом они поймут, что это было опрометчивое решение. Казалось, туда подать рукой, а идти пришлось не менее часа. Зато потом, когда они побывали на верхотуре и обозрели Париж с птичьего полета, они, как истые парижане, купили пару бутылок ледяного пива, жареного картофеля и расположились на траве. Они разулись, и ноги приятно вбирали в себя прохладу еще не прогретой земли и травы.
Ферапонтов глянул на часы. Было начало одиннадцатого.
- Что пора? - спросила Ася.
- Наверное, - неуверенно ответил Ферапонтов. И обманчивое настроение тут же улетучилось.
- Я вам советую позвонит. Вон столько телефонов-атоматов! И вы перестанете мучаться.
- Вы, Ася, правы, - и Ферапонтов направился как был босиком к телефону. Ася пристально смотрела ему вслед.
- И не думайте искать причины оттянуть звонок, - крикнула она ему.
К телефону долго никто не подходил. И Ферапонтов уже собрался повесить трубку, когда глуховатый женский голос, как оказалось, приходящая прислуга, объяснил ему, что месье Ферапонтов отправился на ежедневную прогулку и будет не раньше чем через пару часов. Он любит посидеть на бульваре, почитать газету и подремать на солнышке. Может быть, месье что-то передать?
- Нет-нет, ничего, - поспешно сказал Ферапонтов, радуясь, что разговор отодвигается. Нет, он все-таки не ощущал, что встреча дастся ему так тяжело. Может быть, вообще не звонить, сказал он себе и тут же решительно отверг такую возможность. Он знал, что потом он не простит себе трусости всю оставшуюся жизнь. Да и не трусость это была. Скорее понимание того, что стоит ли выпускать джина из бутылки. Может быть, пусть он в ней и пребывает?
Ася увидела, как Ферапонтов медленно возвращается назад на спасительную лужайку. И сразу насторожилась: «Вы струсили. Вы, конечно, струсили!».
- Он на утреннем моционе, - устало, будто только что разгрузил вагон, сказал Ферапонтов. - Будет часа через два.
- Почему вы так мучаетесь?
- Я не могу решить для себя: имею ли я право врываться из немыслимого прошлого в его нынешнюю жизнь. А вдруг он не перенесет моего звонка или встречи.
- Вы преувеличиваете. Он слишком стар, чтобы поддаваться каким-то эмоциям. Старики - все законченные эгоисты. Так что вы зря мучаете сомнениями. Если через два часа вы не позвоните, позвоню я. И вы не отвертитесь тогда. Вы что-нибудь знаете о нем?
- Почти ничего. Военный, защищал Царицын. В ноябре 1920 года отплыл в Турцию с остатками белой армии Врангеля. Вот и все.
- Для вас так много значит прошло?
- Мы все в семнадцатом году утратили корни. Никто не помнит, как звали его деда, прадеда. Кем они были, что делали, как жили, что любили и что ненавидели.
- Кому это нужно?
- Каждому из нас. Прошлое - это почва, из которой прорастает настоящее.
- Это все слова.
- Может быть. Но без этого жизнь утрачивает что-то очень важное, ценное. Это как хлеб без соли. Жизнь наших предков - это как бы ориентир для каждого из нас, как жить. Зачем жить. Я был в Италии. Были в одной деревне. Гид говорит: этому дому, где мы сейчас находимся 800 лет. И все восемь веков здесь живут потомки того виноградаря, который построил дом. Тогда я подумал, как это здорово - ощущать себя частью чего-то большого и цельного. Мы это утратили. Не потому ли у нас столько несчастных, утративших смысл жизни, ее цель, людей, которым ничто не дорого. Они, как пыль на ветру. Но и страна, в которой мы живем, тоже становится пылью и ничем более. Крепкий дом, крепкие, нерушимые традиции - это крепкая страна. Где она у нас? И кто мы сегодня?
- Ерофей Георгиевич, окститесь! О чем вы? Посмотрите, какое замечательное утро. Как свежий воздух Парижа, как стройна ажурная башня, как хороши француженки...
- Вы правы, - сказал Ферапонтов. - Мне нечего возразить. Давайте кутить. Сейчас я возьму бутылку французского коньяку, сыру, кстати француз может прожить без француженки, но без сыра нет.
- Коньяк брать не нужно. А вот от стаканчика хорошего сухого вина и я бы на обед не отказалась, - рассмеялась Ася.
- Вы мой ангел-хранитель, - сказал Ферапонтов, опускаясь на траву. - Может быть, пока мой дед где-то гуляет по бульварам, если вы, конечно, уже отдохнули, мы отправляемся в Лувр? Потом я вас там оставлю и попытаюсь все-таки встретиться с ним.
- Я же вам сказала, Ерофей Георгиевич, - что вы от меня не отделаетесь. Вы из Лувра позвоните - и всех дел.
- Хорошо, ну так как, мы сделаем или посидим еще?
- Сидеть? В Париже! Ни за что. Я готова к путешествию.
Но когда они вышли из тени Эйфелевой башни, то обнаружили экскурсионные автобусы. У Аси загорелись глаза.
И Ферапонтов не смог ей отказать. За три часа, что они поездят по городу, дед, скорее всего, вернется домой. Ася радостная побежала к раскрытым гостеприимно дверям автобуса, а Ферапонтов направился за билетами. Через десять минут они превратились в послушных экскурсантов и дружно со всем автобусом поворачивали головы по призыву гида то влево, то вправо. Но он тщетно пытался себя обмануть, задавить ту тревогу, что поселилась в его душе вчера и никак не уходила. И когда они проезжали Севастопольскую улицу, а старик жил на ней, он дернулся, чтобы остановить автобус, но чутко следовавшая за ним Ася поймала его ладонь, сжала и прошептала: «Я у вас никуда не отпущу. Не надейтесь. Вам не удастся испортить мне экскурсию». И Ферапонтов подчинился ее настойчивости, непроизвольно тем самым отодвигая встречу со стариком. Он вынужден был себе признаться, что он все еще не готов к встрече. Да и будет ли готов, он не верил теперь сам. Чем ближе была вероятность встречи, тем невозможней она представлялась Ферапонтову.
Ася снова почувствовала перемену его настроения и сказала:
- Вам все равно придется встретиться со стариком. Не ищите причин избежать ее.
- Откуда вы знаете, о чем я думаю?
- Женщины всегда знают, о чем думают мужчины.
«Господи, я стал уже ее мужчиной, - с удивлением подумал Ферапонтов. - Как женщины всегда торопятся заявить власть». Он всегда противился этому, потому что был убежден, что человек рождается свободным, и никто не имеет права на него. Даже мать, давшая ему жизнь. Но теперь-то он понимал, как иллюзорно понимание свободы. Потому что человек всегда зависим. От близких, друзей, обычаев, культуры и многого другого. И от этого бремени никому не дано освободиться. И наша внутренняя свобода - это иллюзорная клетка, из которой освободить может только смерть.
Как только экскурсия закончилась, Ферапонтов позвонил из ближайшего телефона-автомата. Знакомый уже голос сказал Ферапонтову, что месье задержался на прогулке больше обычного, и ему неожиданно стало плохо. Пришлось вызвать врача. Он сейчас обследует месье и потому он никак подойти к телефону не может.
- Может быть, я подъеду? - спросил Ферапонтов.
- Нет-нет, месье давно никого не принимает.
- Может, он сделает исключение?
- Месье не делает исключений.
- Но в данной ситуации речь действительно идет об исключительном случае. Я родственник месье. Приехал из России.
- Я вас понимаю. Но такая встреча может его убить. Вы знаете, сколько ему лет?
- Знаю.
- Я ничего не могу обещать. Перезвоните через часа два-три. Ему только что сделали укол, и врач прописал покой и сон. Это лучшее лекарство, - и телефон отключился.
Ферапонтов вытер выступившую на лбу испарину.
- Какие-то осложнения? - тревожно спросила Ася.
- Старику плохо. У него врач. И старик к тому же давно никого не принимает. Наша встреча его может убить. Я не смогу себе этого позволить.
- Не паникуйте. Он поспит, и вы попытаетесь еще раз.
- Да...да, конечно, - но сам не был убежден, что решится еще раз набрать номер телефона старика.
- Нам с вами врач не нужен. А вот кафе какое-нибудь, чтобы перекусить, думаю, необходимо. Думаете о желудке, месье Ферапонтов, дольше проживете.
Ася пыталась, как могла, взбодрить и его.
- У вас, Ася, здоровый инстинкт.
- Еще бы. У меня предки оба врачи. И мать, и отец. Им кое-что внушить мне удалось.
- Например?
-Воздержание вредит здоровью. В том числе и в приеме пищи, - Ася улыбнулась. — Ну не сходите с ума. Пошли. Еще не вечер. И вообще за рубежом - в Германии, а теперь и во Франции, я почувствовала себя вдруг жуткой патриоткой. И я не хочу есть французскую еду. Я хочу в русский ресторан «Гришка Распутин». Я вас приглашаю. Старики мои снабдили меня энной суммой на непредвиденные расходы. Париж - это как раз тот самый случай.
- В ресторан мы пойдем в случае благоприятного исхода моей миссии. Или после ее провала. Зализывать раны. А сейчас у вас еще обширная программа. Вам нужно побывать в Лувре, музее импрессионистов, может быть, в музее современного искусства имени Помпиду.
- Во-первых, не мне, а нам. Хотя, я понимаю, что я для вас обуза. Но я не хочу оставлять вас одного в таком состоянии. Это было бы нечестно.
- Ну на кой ляд вам мои проблемы? Вы молоды, красивы, жадны до жизни, до всего нового. Вот и радуйтесь. Закройте глаза и идите в любую сторону, и Париж откроет вам свои объятия. А вечером встретимся на вокзале.
- Не льстите мне. Я все равно от вас не отстану.
- Зря, - искренне сказал Ферапонтов. Зачем вам чужие проблемы? У вас будет достаточно своих впереди.
- Чудак вы, право! Ну что я буду делать одна в огромном городе? Я для вас сегодня только обуза. Проявить инициативу, фантазию. Делайте, что хотите.
- Я и делаю, что хочу. Я никогда не задумывалась, кто были мои предки. Вы приоткрыли форточку. Наверное, это важно для каждого. Только не каждый это осознает. Давайте попробую позвонить я.
- Что это изменит?
- Возможно, я сумею убедить.
- Нет. Я сам должен. Сам. Пойдемте, я вас накормлю обедом. Французы знают только толк в еде. Она у них хорошего качества.
И когда через несколько минут они сидели в ресторане и Ася с аппетитом, свойственным молодости, набросилась на бифштекс, Ферапонтов заказал себе бутылку пива. Сделал несколько глотков, и обед этим для него закончился.
- Я, пожалуй, попробую еще раз позвонить. Пока вы будете расправляться с пищей.
Он надеялся, что может быть, старику стало легче и он сам возьмет трубку. Но ответил опять женский голос.
- Как он? - односложно спросила Ферапонтов.
- Лучше. Он спит.
- Вы не говорили?
- Нет, - ее тон смягчился. - Попробуйте перезвонить через часик. Когда у вас поезд?
- В 23 часа.
- У вас еще есть время.
Ферапонтово позвонил ровно через час.
- Сейчас он, возможно, возьмет трубку, - сказала сиделка. - Я попытаюсь. Мне кажется, я понимаю вас. Но понимаю и старика. Он целую жизнь не имел из дому никаких вестей. Пепел времени скрыл прошлое. Но он всегда с нами. Другое дело, хотим ли мы признаться в этом даже себе. Не только другим. Недавно при рытье траншеи в Париже погиб рабочий. Взорвалась мина времен Второй мировой войны. От неосторожно тронутого прошлого тоже можно погибнуть.
- Ну что?- спросила Ася. - Кажется, лед тронулся?
- Не уверен. Сиделка сказала перезвонить через час.
- Бедненький. Это же пытка! Что будем делать? Мне сказали, что в Париже есть русский книжный магазин.
- Какой смысл? Мы все равно ничего не сможем провезти в Россию. Таможенники отберут. Пошлют на работу «телегу». Накажут. Станешь невыездным. Мне - ладно. А вам - нет. У вас вся жизнь впереди.
- Вы, наверное, там были в первый приезд в Париж?
- Да, но мне не повезло. Он был закрыт. Через окно на витрине увидел книги Петра Краснова. Вот и все.
- А что бы вы хотели приобрести? - Книги, в которых дана оценка событий гражданской войны, революции, опыта советской власти «с того берега». Истину, говорил Данте, знает только тот, кто знает ее со всех сторон. Мы об этом запамятовали. Мы вообще странные, русские люди. Называем свою страну Святой Русью. Иисус Христос заповедовал нам человеколюбие. А мы и через 70 лет после революции никак не примиримся. Это ужасно. Испанцы давно забыли о гражданской войне тридцатых годов. Поставили памятники жертвам и с той, и с другой стороны. В Венгрии, Германии революции закончились малой кровью. А у нас - миллионы убитых, покалеченных. С горечью думаю, что наша родовая черта русских - непримиримость, какая-то ожесточенность, не знающая всепрощения. Какая уж тут Святая Русь? Была да сплыла. Сегодня мы все ничто другое. И не хотим это понять. Как глухари, токуем об одном и том же и не желаем ни видеть, ни слышать, что жить можно по другим, более разумным правилам. Впрочем, зачем я вам об этом? Лучше скажите, как вам Париж?
-Вы боитесь со мной серьезного разговора. Напрасно. Я же не в золотой клетке родилась. И я вполне вменяемый человек.
- Вы, Ася, зря обиделись. Но я не хочу отягощать вас своими мыслями и заботами. Зачем вам это? В Москве вас спросят о Париже, а вы ответите, что один старый зануда помешал вам увидеть его таким, какой он есть.

- Может, вы и вправду зануда? Но я так не склонна думать. Потому я с вами здесь.
- Спасибо.
- Не стоит благодарности. Вы решили что, раз я сама легла к вам в постель, значит, я легкомысленная особа. Так ведь?
« Вот тебе расплата за минувшую ночь, - подумал Ферапонтов. - За все приходится платить. A вслух сказал:
- Я был только удивлён и благодарен вам. И только.
- Правда?
- Правда. Вы молодая, красивая. Я - обломок прошлого. Вы мне сделали такой щедрый подарок. Лучше не бывает.
Он взял ее горячую ладонь и слегка пожал. И она порывисто благодарно потянулась к нему и чмокнул в щеку.
- Будем считать вопрос исчерпанным?
- Конечно. И давайте просто погуляем по городу, пока не разрешится ваш вопрос.
- А что бы вы хотели еще увидеть в Париже?
- О! Много чего! Не пробежать, как это было на экскурсии, а спокойно посидеть на Монмартре, прокатиться на теплоходе по ночной Сене, побывать в кабаре «Лидо», опять же не промчаться, а прогуляться по Елисейским полям. Я могу говорить бесконечно, где бы я хотела побывать в Париже. Но главное для нас, как я понимаю, на сейчас - это рю Севастополь.
- Да.
- Тогда звоните. Еще один час прошел. Ферапонтов позвонил из ближайшего бистро, куда они зашли выпить джина с тоником. На этот раз Ферапонтов услышал на другом конце провода слабый старческий голос:
- Мне сиделка сказала, что какой-то русский настойчиво добивается встречи со мной. Что вы хотите?
- Простой вопрос, на который не просто ответить. Я сам не знаю, чего я хочу. Вы помните станицу Червленую на Тереке? Ваш дом просторный, каменный, дорогу к реке, где вы, наверняка, мальчишкой купались, ловили сомов и усачей, охотились на уток и гусей молодым человеком.
- Зачем вы мне все это говорите? Я ничего не помню. Я все забыл. Я не хочу возвращаться в прошлое. Пожалуйста, больше не звоните мне.

- Но я ваш двоюродный внук!
- Где вы были раньше?
- Вы же знаете, как непросто попасть из нашей страны на Запад. И мы не знали, где вас искать. Да мы и не могли вас искать. Это дорого нам могло обойтись.
- Я знаю. Ваш звонок, как с другой планеты. И я не хочу, не хочу теперь ничего знать. Пожалуйста, поймите меня. Мы остались верны присяге, которую принимали. За что же нас было судить? И лишать родной страны. Вы можете ответить? Так чего вы от меня хотите?
- Обнять вас. И сказать, что мы всегда о вас помнили. Всегда. Больше нам ничего не оставалось. Я привез фотографию вашего родного дома. Где вы родились.
- Я же вам сказал, я ничего не желаю слышать.
Голос старика прерывался. Его было еле слышно.
- Я хотел бы все-таки увидеть вас.
- Нет, я не переживу этой встречи. Слушать по телефону – и то невыносимо. Это сплошная боль. А видеть... Видеть просто не по силам. Поймите и не судите.

Последнее, что услышал Ферапонтов, как трубка упала на рычаг.

Утром, уже во Франкфурте-на-Майне в аэропорту, он купил кипу газет и в одной из них в глаза сразу ударила информация в черной рамке: «Вчера в Париже скоропостижно скончался видный деятель белого движения полковник Ферапонтов».