Первое, что мне бросилось в глаза - насмешливый взгляд чугунного Мефистофеля. Он словно усмехался над всем и вся. Тщетой людей. Их жалкими попытками куда-то вскарабкаться. Чего-то добиться. Ещё никому не удавалось обмануть время. Мефистофель смеялся над всеми нами сразу. Не делая исключения.

- Что, задевает за живое? - сказал, выходя из соседней комнаты, Боголюбов.

- Откуда он у вас?

- Купил случайно на каком-то развале. В сорок пятом.

- Хорошая вещь.

- Ещё бы.

- Не дает закинуть?

- Точно.

- А что это за гора металла?

- Догадайтесь.

- Не имею понятия.

- Знаете, сколько здесь металла?

- Сколько?

- Полтонны.

- Кажется, я понял. Вы намагничиваете воду.

- Правильно. Много лет пью только намагниченную воду.

- А Мефистофель разве не говорит о тщете задуманного?

- Диалектика. А вдруг удастся обмануть время?

- А что еще обмануть?

- Самого себя. Я сейчас вам покажу интересные вещи. - Боголюбов вышел и скоро вернулся с маленькими, длиной со спичку медными скобками.

- У вас сплошные загадки.

- Они у меня с двадцатого года.

- Зачем?

- В двадцатом мы заготавливали в пойме Терека лес для паровозов. Время было неспокойное. Рыскали банды. Особенно лютовала одна. Неуловимая. Мы подозревали, что неуловимой она была скорее всего потому, что днем члены банды были обычными станичниками. А ночью брали в руки обрезы, седлали коней и вырезали представителей новой власти. Однажды меня пригласили на свадьбу. Командир не хотел, чтобы я шел. Он был опытный человек. Да, собственно, и я был не мальчик. Прошёл гражданскую. Но ему под сорок, а мне двадцать два. В этом, наверное, все дело. Командир не пошел, а я отправился. Во время свадьбы в хату вдруг входит группа вооруженных людей. Один из гостей на свадьбе сразу показал на меня: «Берите этого. Он заместитель командира отряда». На меня направили несколько наганов и винтовок. И тут раздались выстрелы во дворе. Вооруженные люди забыли обо мне и выскочили во двор. Прямо под выстрелы. Их расстреляли в упор. Это мой командир, почуяв неладное, с отрядом скрытно занял оборону в квартале, где ожидалась свадьба. Иначе мне бы конец. Свадебка получилась бы что надо.

- А причем эти скобки?

- Отрядом командовал опытный бывший царский офицер. У него они были зашиты под мышки гимнастерки. Как говорили, были заговоренные. И его не брали пули. Даже когда его убили в тот вечер, из него не вышло ни капли крови. Станичники говорили, что это подтверждение его святости.

- И вы верили в эту чушь?

- Как сказать. Когда ты долго на войне, и тебе каждый миг угрожает опасность, становишься суеверным. Вот и я выпорол подковки и в тот же вечер пришил себе под мышки.

- Ну и что? Помогло?

- Кто ж его знает. Может, и да. Я в стольких был переделках. Столько раз меня могли шлепнуть, что невольно думаешь: а может, каждый раз меня спасали эти самые подковки? Ну да ладно. Что я сразу за воспоминания. Это старость. Рассеянность. Садитесь за стол. Я вас напою чаем. Могу и старым добрым коньяком угостить. А там и продолжим разговор. Я ведь вас по делу пригласил.

- Какому?

- Одну минуточку. Присаживайтесь к столу.

Боголюбов достал из старого, красного дерева шкафа бутылку Кизлярского коньяка, поставил на стол крохотные рюмки, чуть больше наперстка, перед тем тщательно протереть их тонкой белоснежной салфеткой. Неспеша откупорил бутылку, налил коньяк и сказал:
- Понюхайте. Букет изумительный. Этому коньяку больше сорока лет. Ну как? Говорят, его обожал Черчилль.

Я поднес рюмку к лицу. От нее шел едва заметный тонкий аромат.

- Вы правы. Букет изумительный.

- Такой коньяк надо пить такими рюмочками, чтобы ощутить божественный вкус. Ваше здоровье!

Он вылил коньяк в рот, и, чувствовалось, не спешил глотать. Наконец сделал глотательное движение и сказал:

- Советую и вам взять его в рот и не спешить глотать.

Я последовал его совету.

- Ну как?

- Восхитительно.

- А я вам что говорил. - Он был доволен. - Еще по одной?

- Пожалуй.

Мы выпили еще по рюмке, и он перешел к делу.

- Я написал книгу об архитектуре нашего города. Ее историю. Историю улиц. Отдельных зданий. Хотел бы попросить вас почитать рукопись. Я ведь в литературном деле ничего не смыслю. В архитектуре - да. А в литературе - нет. Может быть, я зря затеял свои воспоминания. Но старость любит вспоминать. Может быть, благодаря этому свойству мы что-то знаем о нашем прошлом.

- И какое оно, это прошлое?

- Разное. Но самое интересное заключается в том, что мы думаем в разное время и оцениваем события по-разному. Вы знаете, я действительно прошел всю гражданскую. Насмерть рассорился тогда с родителями. Они у меня были состоятельные люди. А я поверил, что можно создать общество справедливости... Гораздо позднее я прочту книгу о ессеях, ранних христианах. Знаете, они создали свои общества еще до рождения Христа. У них всё было поровну. И общее. И ничего не вышло. Ничего. Дрязги, зависть. Жажда учителя владеть не только мыслями, но и душой общинников в конечном счёте привели к их распаду. И наша новейшая история доказала, что человека переделать невозможно. Они не способны выносить ни настоящее рабство, ни настоящую свободу.

- Но почему вы так мрачно смотрите на историю?

- Может быть, потому что много видел и много передумал. Мне ведь уже восемьдесят три. Пора итожить. Студентом архитектурного я жалел древних египтян. Застойное общество. Так твердили все учебники. Так в конце концов стал думать и я. А теперь думаю по-другому.

- Интересно, как же?

- Древние египтяне, их фараоны, жрецы были мудрые люди. Древний Египет просуществовал пять тысяч лет. А может, и больше. Вы можете себе представить какой гигантский срок? Вот и я тоже с трудом представляю. Так теперь я думаю, что они выжили как раз потому, что поспешали неспеша. Только когда в том назревала необходимость. Помните историю с одним фараоном, похожим на наших революционеров, Аменхотепом? Он решил в одночасье изменить верования египтян, а значит, весь уклад их жизни. Мировоззрение. Принизил жречество. Построил новую столицу. Чтобы ничто не напоминало о прошлом. Почему мы не учимся у истории? Аменхотеп хотел сделать египетское общество таким, каким оно виделось ему. И мало считался с желаниями и мнением людей. Он был, точнее, мнил себя сыном неба. Самим небом. А все остальные были для него землей. Он - морем, а они - ручейками. Но в конечном счете эти ручейки подмыли фундамент его идеологии. И она рухнула как карточный домик. Потому что люди веровали в нечто другое. И пока их верования не изменятся, не изменится и общество. Насильно нельзя сделать человека счастливым. Я это понял знаете когда? В восемнадцатом. Под Царицыным. Там Сталин велел затопить баржу с солдатами. Задраить люки и затопить в Волге. Только потому, что они посмели в чем-то усомниться. Я тогда как раз приехал в Царицын просить денег, оружия. И ничего не взял, когда узнал об этом жестоком инциденте. И тогда я стал думать по-другому. Нет, я воевал на стороне красных. Но внутри меня уже разъедала, как страшная болезнь, мысль, что на крови общество справедливости построить нельзя.

Боголюбов встал, ушел в другую комнату и вернулся с чем-то в руке. Положил это нечто на стол.

- Смотрите. Вы знаете, что это такое?

- Господи, печать фараона!

- Откуда вы знаете?

- Я наполовину историк, наполовину филолог.

- Понятно.

- Откуда у вас печать фараона? Да еще такая. Не из базальта или вулканического стекла. Из сердолика! И такая огромная. Может быть, это не подделка, а действительно печать фараона? Можно взять в руки?

- Пожалуйста.

Печать была тяжелой. Древний мастер вырезал из куска священного камня египтян жука-скарабея. А на внутренней стороне были символы власти фараона.

- Сколько же ей лет?

- Кто его знает! Мой родственник служил в Египте, в русском консульстве. Купил когда-то у грабителей пирамид. Кстати, за очень приличные деньги. Так что я верю, что это подлинная печать фараона. Вы знаете, я думаю, многие из фараонов сознавали не только величие власти, дарованной им, но и всю глубину ответственности. Они понимали, как много значит печать фараона. Ведь она была символом не только непреклонной воли фараона. Но и справедливости. Посмотрите внимательно, как она потерта. Может быть, она служила не одному, а многим фараонам.

Я всмотрелся в печать и действительно теперь увидел, что она достаточно стерта. Сколько же нужно было поставить печатей, прикоснуться к пергаменту, папирусу, чтобы истереться крепчайшему камню! Я сжал печать в ладони и скоро почувствовал идущее от нее тепло. Камень был темно-вишневого, кровавого цвета. И как бы светился изнутри. Вызывая беспокойство. Тревогу.

- Что-то испытываете? - спросил все понимающий Боголюбов.

- Беспокойство и тревогу.

- Правильно. Эту тревогу и вечное беспокойство должен был испытывать и фараон, прежде чем скрепить ею свой вердикт. Тревогу совести. Она не должна была никогда угасать в нем. Никогда.

- Совесть и власть - вещи несовместимые, - усмехнулся я.

- Не всегда. Я думаю, в истории было немало и исключений. Как-то я прочитал об одном фараоне. Он заговорил с рабом-водоносом. Спросил, чего бы он хотел. И раб ответил: «Чтобы ты дал мне вольную и подарил мне двух мулов, на которых я вожу воду». И фараон воскликнул: «Я уже сделал это!». - Видно, вам и впрямь немало выпало в жизни, - сказал я.
- В тридцать седьмом году знакомый предупредил меня, что в ближайшие дни меня возьмут. Посоветовал скрыться. И я, поколебавшись, уехал в Москву.

- Зачем?

- Мы с Лаврентием Берией учились много лет вместе в реальном училище в Баку. Дружили. Был нормальный парнишка. Вот я и подумал: «Если кто меня и затащит, так только он».

- Затащил.

- Да. Я позвонил ему с вокзала. Домой. Мне повезло. Он был дома.

- А где вы взяли телефон Берии?

- Тот самый знакомый, работник органов, дал, правда, взял с меня слово, что ни при каких обстоятельствах я не проболтаюсь, откуда он у меня. Берия меня помнил. Пригласил приехать домой. Что мне оставалось? Я поехал. Он позвонил в ресторан «Арагви». Оттуда привезли харчо, шашлыки. Что-то еще. Он пригласил меня за стол. Я был голоден, грязен. Но он делал вид, что не замечает этого. Хотел показать, какой он равнодушный хозяин, что ничего не забыл, что верен памяти. Но в его осанке, в его жестах так помимо воли проглядывал вельможа. И скрыть это было невозможно. Он вспоминал Баку, рассказывал о Тбилиси, Как ему там работалось, о Москве. И только потом, уже, наговорившись вдосталь, спросил, что меня заставило приехать в Москву, искать с ним встречи. Я рассказал. «Езжай и ни о чём не беспокойся, - сказал он. - Наши товарищи зарываются. Мы их поправим».
Я стал его благодарить. Честно сказать, я мало рассчитывал на его помощь. Но больше никто мне помочь не мог. Так что рисковал я немногим. Мне запомнились его слова, сказанные на прощание: «Если тебе понадобятся сокровища, то ты не найдешь сокровищ, подобных добрым делам». Каково, а? Он, наверное, полагал, что откупится вот такими подачками за свои злодеяния, сотворенные им. Может быть, он тоже свято верил, что, строя концлагеря, создавая из страны Гулаг, они творят счастье для всех нас. Бог им судья. Не они были первыми и не они последними. Хотя могли чему-то научиться на примере Парижской коммуны. Тем не менее, когда Лаврентия расстреляли, мне, может, не поверите, было его жалко. Ведь он был продуктом системы. И только. На его месте другой делал бы точно такое же зло. В каждом из нас зло и добро повенчаны. Всё дело в соотношении первого и второго. И только.

Старик замолчал. И я не нарушал его молчания. Слышно было, как тяжело идут напольные часы. На нас смотрел из угла Мефистофель и откровенно насмехался. Мы пытались решить проблемы, которые не удалось решить еще никому. И сама печать фараона, лежавшая у меня на руке и отливающая кровью, напоминала о зле власти. А так хотелось, чтобы она говорила о другом. О её справедливости.

- Хотите, я подарю вам подковки? Возможно, они меня предохранили от беды в тридцать седьмом. И, может, предохранят вас? Возьмите. - И он положил на мою ладонь две медные крохотные подковки. А рукопись почитайте. Я хотел бы, чтобы это сделали именно вы.

- Почему?

- Потому, что вы - честный художник. И скажите мне правду. Вы ведь скажите?

- Но вы ведь написали не роман, не повесть.
Это же документальная вещь. И, как же мне кажется, в ней главное не форма, а содержание. Она же в вашей рукописи, как я думаю, есть. Так о чем вам беспокоиться? А вы, правда, знаете историю большинства домов в городе, представляющих общественный интерес?

- В известной степени.

- Расскажите мне историю дома на углу улиц Полежаева и Мира. Удивительное здание. Таких витражей я нигде не видел. Кто его строил? Кому оно принадлежало?

- Можете не поверить. Да вы наливайте, пейте чай. У меня замечательное варенье. Клубничное. По рецепту еще моей мамы.

Боголюбов подвинул ко мне поближе вазочку с вареньем, печенье, заварной чайник.

- Так вот о доме. Его построил золотарь. Да-да. Он начал дело с одной бочки. Вывозил нечистоты. Потом к первой прибавилась вторая, потом третья. Но он бы так и остался золотарем. Но тут началась в городе нефтяная лихорадка. Он вместо очередной бочки купил участок на Новых промыслах, и, представьте себе, там вскоре нефтяники получили фонтан. Золотарь, фамилия его Нефедов, в мгновение разбогател и стал строить этот великолепный дом. Нанял лучших архитекторов, мастеров, каменщиков. И они соорудили это чудо. Правда, пожить ему привелось в новом доме совсем немного. Грянула Гражданская война, он в последний момент продал дом. И выгодно. И успел уехать за границу. Лет десять назад, представьте себе, прислал письмо, в котором сообщил, что подвале своего дома закопал до лучших времен золото, серебряную посуду, украшения: кольца, броши с драгоценными камнями. Просил забрать государству, а ему выплатить причитающиеся по закону двадцать пять процентов. Конечно же, ничего ему не заплатили. Сообщили, что клад не обнаружили. Каково?

- А что, нашли его?

- А куда бы он делся? Целехонький пролежал пятьдесят лет с гаком. Страшный подвал. Там после его отъезда белые расстреливали большевиков. Потом красные расстреливали белых. В Великую Отечественную немцы опять же превратили подвал в пыточную.

- Вы видели клад?

- Конечно. Я же уже тогда был главным архитектором города. И принимал участие в отыскание клада. Столько лет человек лелеял мечту, что однажды выроет его. А потом, наверно, пришла старость, надежда пропала и он в отчаянии написал в нашу иностранную юрколлегию. А его цинично обманули. Это же страшно. Когда власть сеет ложь и лицемерие. Вы что думаете, те, кто нашли клад, остались прежними людьми, узнал об ответе хозяину сокровищ? Помните, у Станиславского: человек приходит театр одним, а уходит другим. Так вот, капали клад одни люди, а ушли другие. Ложь разъедает государственный организм, души людей, как соляная кислота.

- Вам жаль прожитой жизни?

- Люди беспечны, а жернова смерти все мелют. Но дело не в них. Нельзя так с людьми. Вот в чем вся штука.

- А что же тогда остается?

- Не знаю.

Он провожал меня до двери, и я видел, как ему тяжело дается каждый шаг.

- Вы не очень долго будете читать?

Я понял, он боялся, что не успеет услышать отзыв. У него оставалось мало времени. И я пообещал прочитать быстро. Позвонил ему буквально через несколько дней. Он снова пригласил меня в гости. Да и не мог же я звать его в редакцию?! Через полчаса я позвонил в его дверь, обтянутую черным дермантином, на втором этаже старинного дома рядом со сквером Полежаева. Боголюбов встретил меня детской улыбкой:

- Входите, рад вас видеть.

На столе уже стоял знакомый чайник и две чашки, горка печенья, варенье. А из угла на меня смотрел всезнающий Мефистофель. По магнитной горке капля по капле стекала намагниченная вода.

Я ему высказал свое мнение, что он сделал большое дело. И тот, кто хочет, теперь, когда будет издана книга, узнает много интересного своем городе, его истории, истории его домов и улиц. Он выслушал меня и сказал:
- Вы знаете, меня всегда поражало, что люди, живущие среди лугового раздолья, где на каждом шагу тысячи цветов, не знают их названий. И не хотят знать. Так не должно быть. То же самое о лесе. Помню, был у знакомого лесника. Поехали в лес, а он не знает названий большинства пород деревьев. Грустно мне стало, и я скоро нашел благовидный предлог и уехал.
Не интересен он не стал. Что уж говорить об истории города! До революции много лет издавалась история крестьянских хозяйств. Нам же это стало никому не интересно. А ведь это жизнь наших дедов, прадедов.

- Могу только повторить вопрос, каким закончилась наша с вами беседы и в первую встречу. Что же тогда нам остаётся?

- Не знаю. Может быть, одна любовь. И только.

- Любовь?

- Да. Вот видите, на столе телеграмма. Прочтите. Прислала моя знакомая. И станицы на Тереке. Той самой, где, я вам рассказывал, служил в гражданскую войну и сразу после нее. Громил банды и заготавливал дубовые дрова для паровозов. Влюбился в девушку. И она была ко мне неравнодушна. Но так случилось, что мы расстались, и вот через целую жизнь она вдруг прислала телеграмму. Увидела в газете некролог, что у меня скончалась жена, и прислала телеграмму. Зовет к себе. Говорит, что всю жизнь любила меня. Вот и я говорю: может, это единственное, что остается с нами?

- Так что же у вас с нею было и почему вы расстались?

- Наверное, по молодой дурости. Казалось, жизнь еще столько всего надарит. Вот и не ценил. Хотя и любил. Добивался ее. Она долго сопротивлялась, а потом сдалась. Пообещала уступить на пасху.

- Почему именно на пасху?

- Родители не хотели, чтобы она встречалась со мной. Она была местная, коренная казачка. А я пришлый. Военный. Неизвестно, что за человек. И неизвестно, куда меня пошлют оттуда. А она у родителей была одна, и они не хотели ее никуда отпускать. Короче, я им никак не подходил в зятья. И они стерегли ее каждый шаг. И виделись мы урывками. И ничего у нас кроме торопливых объятий не было. Даже поцеловать и то ни разу не умудрился. Она все смотрела по сторонам. Смертельно боялась родителей. Отец ей объявил, ежели будет со мной встречаться, убьет. А он был казак старой закваски. Мог сдержать слово. Единственный день, когда они могли уйти из дома, была пасха. На пасху все станичники отправлялись в церковь. На торжественную службу. И мы могли побыть вместе час - два. Нам казалось, что мы никогда не дождемся этого светлого дня. И всё-таки он перешел. Родители ее отправились принаряженные в церковь, а я, увидев их на площади у храма, тут же прибежал к ней. И она меня повела в подвал.
-Зачем?
- Там у них хранилась заветная бочка вина. Старинная. На случай свадьбы, рождения ребенка. Такой у казаков терских обычай. Мы спустились в подвал, и она меня предупредила, что вино очень вкусное и очень крепкое. И его пить много нельзя. Потому что я тогда не смогу выбраться из подвала. Но я был, как уже говорил, молод, беспечен. Мне ее слова показались смешными. И не больше. Она налила мне чепурку густого, темного зелья, и я сразу опрокинул его в рот. Потребовал другую. А в чепурку вмещалось никак не меньше пол-литра. Она стала меня уговаривать не пить больше. Но я настоял. Выпил. И действительно, ноги мои отказались идти. Тщетно она пыталась вытащить меня из погреба, тщетно пугала, что сейчас вернутся родители и тогда нам несдобровать. Все было напрасно. Я опьянел в одночасье и мне было все равно.

- И чем все кончилось?

- Чем она и грозилась. Пришли родители. Обнаружили меня в подвале, ее избили, заперли дома, меня со скандалом выпроводили за ворота.

- А что дальше?

- А ничего.

- Ну вы хоть в подвале поцеловались с ней?

- Какое там! Сначала же хотела вина выпить. Вот и выпил.

- Так у вас так ничего и не было?

- Нет.

- И вы столь встречи с ней больше не виделись?

- Да как же мы могли видеться, когда ее за порог не пускали?! А в скорости меня перевели в город, жизнь пошла по другой колее.

- В общем, вы ее забыли.

- С чего вы взяли? Ничего я не забыл. В том-то и все и дело. Конечно, через какое-то время я женился. Родился сын. Казалось, все нормально. Все, как у людей. А из памяти моя любовь так и не ушла. Я ее принес сквозь всю жизнь. Вот такие дела.

А потом я уехал в командировку, а когда вернулся, мне позвонил сын Боголюбова: «Отец просил передать вам печать фараона».

- Но это же дорогая вещь. И потом, почему он не может сделать это сам?

- Его уже нет.

- Я вам очень сочувствую.

-Спасибо.
- Спасибо и вам за звонок. Но подарок я принять не могу. Он слишком дорогой.

- Это не имеет значения. Это последняя воля отца. Я хочу ее выполнить. И еще: отец до последнего дня вел дневник. Последняя запись в нем мне не понятна. Вы были последний, с кем говорил отец. Может, это предложение мысленной беседы с вами?

- Что это за запись?

- Сейчас прочту. Вот она. «Сейчас наливал свежую воду в аквариум. И пока она изливалась из бутылки свободно, она подала ровной тугой струей. Но стоило мне сильней наклонить бутылку, как вода стала выбивать из горлышка под напором и разлетаться во все стороны брызгами. Не надо брызгать, господа!». Вот и все. Что бы это значило?

- Не надо нарушать естественного течения жизни, и тогда будет все нормально.

- Понятно. Это имеет какое-то отношение к печати фараона?

- Как сказать? Печать - символ власти. И с нею надо обращаться осторожно, чтобы не злоупотребить.

- А это возможно?

- Не знаю.